Четвертая политическая теория
В последнее время, рассуждая о современном этапе человеческой истории, очень и очень многие авторы употребляют такие термины, как «конец истории», «кризис идеологий», а то и « полный песец». Другими словами, все эти авторы поняли, что различные политические идеологии, действующие до настоящего времени, сегодня уже не работают, так как они перестали бороться друг с другом, и потому подлежат утилизации и забвению. Между тем, организация практически всех современных человеческих обществ до сих пор строится на отживших свой век политических доктринах. Об этом очень хорошо написано в «Зеленой книге» Муаммара Каддафи, как бы Вы к нему не относились. Сегодня, когда поток беженцев в Европу превысил все мыслимые границы, все чаще стали говорить о «мести Каддафи». Но редко где услышишь о том, что ливийский Лидер отличился и в социологии! Он не побоялся открыто выступить против господствующего общественного мнения, убежденного в том, что лучше демократии общественное устройство не отыскать. Ниже представлены отдельные выдержки из его книги. Как известно, парламенты составляют основу современной демократии, но, по мнению Каддафи, представительство народа в парламентах является обманом, а парламентаризм является порочным решением проблем демократии. «Основное назначение парламента — выступать от имени народа, что само по себе недемократично, поскольку демократия означает власть самого народа, а не власть тех, кто выступает от его имени. Сам факт существования парламента означает власть без народа. Подлинная демократия возможна лишь при участии самого народа, а не его представителей. Парламент — это не власть народа. Парламенты стали узаконенным барьером, мешающим народу осуществлять свою власть, отстранившим массы от участия в политике и монополизировавшим их власть. Народу оставлено чисто внешнее фальсифицированное проявление демократии — право на стояние в длинных очередях к урнам на избирательных участках».
Чтобы выявить подлинную сущность парламента, необходимо обратиться к его истокам. Парламенты современных государств избираются либо всем населением в избирательных округах, либо партией или коалицией партий, либо, вообще, назначаются. «Все эти методы не могут считаться демократическими, ибо распределение населения по избирательным округам означает, что один депутат представляет тысячи, сотни тысяч и даже миллионы людей, в зависимости от количества избирателей. Это значит, что депутат совершенно не связан с избирателями никакими тесными организационными связями, поскольку он, как и все остальные депутаты, считается представителем всего народа. Таково требование господствующей традиционной демократии. В силу этого массы полностью оторваны от депутата, а депутат, едва получив голоса избирателей, окончательно отрывается от масс. Он монополизирует власть масс и право решать за них их дела. Мы видим, что традиционная демократия, господствующая в современном мире, обеспечивает члену парламента неприкосновенность и окружает его ореолом священности, отказывая в том же самом простым людям. Это означает, что парламенты стали средством узурпации и присвоения власти народа и, следовательно, народы вправе путем народной революции бороться во имя того, чтобы сокрушить именуемые парламентами орудия монополизации демократии и попрания суверенной воли масс, и провозгласить во весь голос новый принцип — НИКАКОГО ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА ОТ ИМЕНИ НАРОДА! Если парламент сформирован партией, победившей на выборах, то он является не народным парламентом, а парламентом партийным и представляет данную партию, а не народ. Исполнительные органы власти, назначенные таким парламентом, представляют власть победившей партии, а не власть народа. То же самое относится и к парламенту, в котором каждая партия получает определенное количество мест. Занявшие эти места депутаты являются представителями своих партий, а не представителями народа. Органы власти, образованные коалицией партий, представляют власть коалиционных партий, а не власть народа. Народ в условиях таких режимов становится жертвой междоусобной борьбы. Используя народ в борьбе за власть, противоборствующие политические силы обманывают и эксплуатируют его, чтобы заполучить его голос. Между тем люди, подобно четкам, безропотно передвигаются в длинных очередях, чтобы бросить в избирательные урны свои бюллетени, — точно так, как они бросают обрывки бумаги в урны для мусора. Такова традиционная демократия, господствующая в нынешнем мире, будь то однопартийные, двухпартийные или многопартийные системы, или системы, вообще не имеющие партий. Отсюда ясно, что ПАРЛАМЕНТСКОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО — ОБМАН».
«Поскольку система выборных парламентов основана на агитации ради получения голосов, она является ДЕМАГОГИЧЕСКОЙ системой в полном смысле этого слова, ибо голоса можно покупать и подтасовывать. Ведь бедные не могут составить конкуренции в предвыборных кампаниях, поэтому богатые, только богатые, одерживают верх. Теория представительного правления была выдвинута философами, мыслителями и литераторами в ту пору, когда короли, султаны и завоеватели помыкали народами, как бессловесным скотом. Пределом желаний народов в те времена было иметь своих представителей, которые говорили бы от их имени с такого рода правителями. Но даже в этом желании им отказывали, и народы прошли долгий и мучительный путь борьбы, прежде чем осуществить свою цель. Но сегодня, в век республик, когда наступает эпоха масс, демократия, представленная горсткой депутатов, выступающих от имени широких масс, стала абсурдом. Это — устаревшая теория и изжившая себя практика. Власть должна полностью принадлежать народу. Самые жестокие диктатуры, которые когда-либо знал мир, существовали в условиях парламентских режимов. Партийная система есть выхолащивание демократии. Партия — это современная диктатура, это современное диктаторское орудие правления, поскольку партия — это власть части над целым. Это новейшее орудие диктатуры. Поскольку партия — это не отдельная личность, то видимость формальной демократии создается образованием собраний депутатов, комитетов, а также с помощью пропаганды, проводимой ее членами. Партия ни в коей мере не является демократическим орудием, так как она образуется из группы людей, объединенных либо общими интересами, общими воззрениями, общей культурой, общей территорией или общей идеологией. Эти люди создают партию для осуществления своих интересов или навязывания обществу своих взглядов и установления господства в нем своей идеологии. Их цель — добиться власти под видом осуществления своей программы. С точки зрения подлинной демократии недопустимо, чтобы одна партия правила всем народом, поскольку народ — это множество интересов, взглядов, характеров, территорий и убеждений. Партия — это диктаторское орудие правления, позволяющее сторонникам какой-то одной точки зрения или лицам, объединенным каким-то одним интересом, править всем народом. Относительно народа партия лишь меньшинство. Цель образования партии — создание орудия правления народом, иными словами, правления теми, кто стоит вне партии, при помощи партии, ибо партия зиждется на деспотическом авторитарном принципе подчинения народа партии. При этом считается, что приход к власти есть средство осуществления ее целей, которые — как предполагается — совпадают с целями народа. Эта теория, призванная оправдать диктатуру партии, является основанием для оправдания любой диктатуры. Количество партий не меняет существа дела. Более того, чем больше партий, тем острее между ними борьба за власть, что сводит на нет все завоевания народа и подрывает любую программу, направленную на благо всего общества. Эта борьба используется соперничающей партией для оправдания попыток выбить почву из-под ног правящей партии, чтобы занять ее место. В междоусобной борьбе партии редко обращаются к оружию. Они обычно прибегают к осуждению и очернению деятельности друг друга».
«По своей сути партия возникает как представитель интересов народа. В дальнейшем руководство партии становится представителем интересов членов партии, а затем партийный лидер делается представителем интересов партийного руководства. Вполне очевидно, что игра в партию — это ханжеский фарс, облеченный в форму демократии, но по существу построенный на эгоизме и деспотизме, в основе которого лежит маневрирование, трюкачество и политиканство. Партийная система является откровенной, неприкрытой формой диктатуры. Однако мир еще не прошел этот этап, и поэтому справедливо назвать ее «диктатурой современной эпохи». Оппозиция не является органом контроля народа за деятельностью правящей партии, она лишь выжидает подходящий момент, чтобы занять место правящей партии у кормила власти. Законным органом контроля в соответствии с положениями современной демократии является парламент, большинство в котором составляют члены данной партии. Таким образом, контроль находится в руках партии, стоящей у власти, а власть — в руках партии, осуществляющей контроль. Отсюда ясно, сколь лживы, фальшивы и несостоятельны существующие в современном мире политические теории, на которых базируется демократия в ее нынешнем виде. Партия представляет часть народа, между тем как СУВЕРЕНИТЕТ НАРОДА НЕДЕЛИМ. Партия правит от имени народа, на деле же НИКАКОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО ОТ ИМЕНИ НАРОДА невозможно. Партия — это племя современной эпохи, это — клан». Таким образом, общество, которым правит одна партия, ничем не отличается от общества, которым правит одно племя или один клан. «Все различие между партией и племенем заключается в кровном родстве у последнего, что, впрочем, могло иметь место и у партии в период ее зарождения. Борьба партии за власть ничем не отличается от борьбы за власть между племенами и кланами. И если политическая власть одного племени или одного клана ныне порицается и отвергается, то невозможно принять и одобрить и партийный режим, так как в обоих случаях ход событий идет в одном направлении и приводит к одному и тому же результату. Межплеменная борьба и борьба между кланами оказывают на общество такое же негативное, разрушающее воздействие, что и межпартийная борьба».
Согласитесь читатель, с этими слова поспорить трудно, если вообще возможно. Вот именно в таком — «кланово-племенном» мире, мы с Вами и живем. Идеологий в современном мире не осталось, однако народом управляют партии, причем, основываясь на «несуществующих идеологиях». Современное человечество зашло в тупик, и выйти из него можно только одним способом — опираясь на «новую идеологию» (четвертую политическую теорию). Очень хорошо об этом написано в книге Александра Дугина «Четвертая политическая теория». Конец ХХ века — это конец эпохи модерна. «ХХ век был веком идеологий. Если в прежние столетия в жизни народов и обществ огромную роль играли религии, династии, сословия, государства-нации, то в ХХ веке политика переместилась в область сугубо идеологическую, перекроив карту мира, этносы и цивилизации на новый лад. Отчасти политические идеологии воплощали в себе прежние, более глубокие цивилизационные тенденции. Отчасти были совершенно новаторскими. В постмодерне, в ликвидации программы Просвещения и наступлении омерзительного общества симулякров четвертая политическая теория должна черпать свое «черное вдохновение», воспринимая это как стимул в борьбе. Все политические идеологии, достигшие пика своего распространения и влияния в ХХ веке, были порождением Нового времени, воплощали — хотя и по-разному и даже с разным знаком — дух модерна. Сегодня мы стремительно покидаем эпоху модерна. Поэтому все чаще говорят о «кризисе идеологий», даже о «конце идеологий» (так, в Конституции РФ наличие государственной идеологии прямо отрицается). Основными идеологиями ХХ века были:
— либерализм (правый и левый);
— коммунизм (включая как марксизм, так и социализм и социал-демократию);
— фашизм (включая национал-социализм и иные разновидности «третьего пути» — национал-синдикализм Франко, «хустисиализм» Перона, режим Салазара и т. д.)».
Эти идеологии бились между собой не на жизнь, а на смерть, формируя, по сути, всю драматическую и кровавую политическую историю ХХ века. «Логично присвоить этим идеологиям (политическим теориям) порядковые номера — как по их значимости, так и по порядку их возникновения. Первая политическая теория — либерализм. Он возник первым (еще в XVIII веке) и оказался самым устойчивым и успешным, победив, в конце концов, своих соперников в исторической схватке. Этой победой он доказал помимо всего прочего и состоятельность своей претензии на полноту наследства эпохи Просвещения. Сегодня очевидно: именно либерализм точнее всего соответствовал эпохе модерна. Хотя ранее это оспаривалось (причем драматично, активно и иногда убедительно) другой политической теорией — коммунизмом. Коммунизм (равно как и социализм во всех разновидностях) справедливо назвать второй политической теорией. Она появилась позже либерализма — как критическая реакция на становление буржуазно-капиталистической системы, идейным выражением которой был либерализм. И, наконец, фашизм есть третья политическая теория. Претендуя на свое толкование духа модерна (тоталитаризм многие исследователи, в частности Ханна Арендт, справедливо относят к политическим формам модерна), фашизм обращался вместе с тем к идеям и символам традиционного общества. В одних случаях это порождало эклектику, в других — стремление консерваторов возглавить революцию, вместо того чтобы сопротивляться ей и повести общество в противоположном направлении (Артур Мюллер ван ден Брук, Д. Мережковский и т. д.). Фашизм возник позже других больших политических теорий и исчез раньше их. Альянс первой и второй политических теорий и самоубийственные геополитические просчеты Гитлера подбили его на взлете. Третья политическая теория погибла «насильственной смертью», не увидев старости и естественного разложения (в отличие от СССР). Поэтому этот кровавый вампирический призрак, оттененный аурой «мирового зла», столь притягателен для декадентских вкусов постмодерна и до сих пор так пугает человечество».
Исчезнув, фашизм освободил место для сражения первой и второй политических теорий. Это проходило в форме холодной войны и породило стратегическую геометрию «двуполярного мира», просуществовавшего почти полстолетия. «В 1991 году первая политическая теория (либерализм) победила вторую. Это был закат мирового коммунизма. Итак, к концу ХХ века из трех политических теорий, способных мобилизовать многомиллионные массы на всем пространстве планеты, осталась только одна — либеральная. Но когда она осталась одна, все в унисон заговорили о «конце идеологий». Почему? Вышло так, что победа либерализма (первой политической теории) совпала с его концом. Но этот парадокс — кажущийся. Либерализм изначально представлял собой идеологию. Не такую догматическую, как марксизм, но не менее философскую, стройную и отточенную. Либерализм идеологически противостоял марксизму и фашизму, ведя с ними не просто технологическую войну на выживание, но отстаивая право на монопольное формирование образа будущего. Пока другие конкурирующие идеологии были живы, либерализм оставался и креп именно как идеология — то есть совокупность идей, воззрений и проектов, свойственных историческому субъекту. У каждой из трех политических теорий был свой субъект. Субъектом коммунизма был класс. Субъектом фашизма — государство (у итальянцев Муссолини) или раса (у немцев Гитлер). В либерализме субъектом выступал индивидуум, освобожденный от всех форм коллективной идентичности, от всякой «принадлежности». Пока идеологическая борьба имела формальных противников, целые народы и общества (хотя бы теоретически) могли выбрать, к какому субъекту себя отнести — к классовому, расовому (государственному) или индивидуальному. Победа либерализма решила этот вопрос — нормативным субъектом в пределах всего человечества стал индивидуум. Тут-то и возникает феномен глобализации, дает о себе знать модель постиндустриального общества, начинается эпоха постмодерна. Отныне индивидуальный субъект более не результат выбора, но некая общеобязательная данность. Человек освобожден от «принадлежности», идеология «прав человека» становится общепринятой (по меньшей мере, в теории)».
«Человечество, состоящее из индивидуумов, естественным образом тяготеет к универсальности, становится глобальным и единым. Так рождается проект «мирового государства» и «мирового правительства» (глобализм). Новый уровень технологического развития позволяет достичь независимости от классовой структуризации индустриальных обществ (постиндустриализм). Ценности рационализма, научности и позитивизма распознаются как завуалированные формы тоталитарных репрессивных стратегий (большие нарративы) и подвергаются критике — с параллельным прославлением полной свободы и независимости индивидуального начала от каких бы то ни было сдерживающих факторов, в том числе от рассудка, морали, идентичности (социальной, этнической, даже гендерной), дисциплины и т. д. (постмодерн). На этом этапе либерализм перестает быть первой политической теорией, но становится единственной постполитической практикой. Наступает «конец истории», политика заменяется экономикой (мировым рынком), государства и нации вовлекаются в плавильный котел мировой глобализации. Победив, либерализм исчезает, превращаясь в нечто иное — в постлиберализм. У него нет более политического измерения, он не является делом свободного выбора, но становится своего рода «судьбой» (откуда тезис постиндустриального общества: «экономика — это судьба»)». Однако такой тезис ведет человечество в тупик. Экономика — важная составляющая жизни любого человеческого сообщества, но далеко не самая важная, и требует управления. Не рынок должен управлять человеком, а человек — рынком, иначе «труба». Почему у Вас во дворе постоянно чинят трубопроводы? Да потому, что это выгодно ремонтным службам. Автор как-то раз предложил руководству ЛенТЭКа антикоррозионное покрытие, многократно увеличивающее срок службы трубопроводов, но получил жесткий отказ — нам это не нужно, так как повлечет за собой уменьшение финансирования. Вот такая у нас сегодня рыночная экономика — порождение идеологии либерализма.
Начало XXI века совпадает с моментом конца идеологий. Конец у них разный — третью политическую теорию уничтожили в период юности, вторая умерла от дряхлости, первая переродилась в нечто иное — в постлиберализм, в «глобальное рыночное общество». Но в любом случае в том виде, в котором все три политические теории существовали в ХХ веке, они более не пригодны, не действенны, не релевантны. Они ничего не объясняют и не помогают нам разобраться в происходящем и ответить на глобальные вызовы. Из этой констатации вытекает потребность в четвертой политической теории — как противостояние статус-кво. «Четвертая политическая теория не может быть дана нам сама собой. Она может возникнуть, а может и не возникнуть. Предпосылкой ее возникновения является несогласие. Несогласие с постлиберализмом как с универсальной практикой, с глобализацией, с постмодерном, с «концом истории», со статус-кво, с инерциальным развитием основных цивилизационных процессов на заре XXI века. Статус-кво и инерция вообще не предполагают никаких политических теорий. Глобальный мир должен управляться только экономическими законами и универсальной моралью «прав человека». Все политические решения заменяются техническими. Техника и технология замещают собой все остальное (французский философ Ален де Бенуа называет это gouvernance). Место политиков, принимающих исторические решения, занимают менеджеры и технологи, оптимизирующие логистику управления. Массы людей приравниваются к единой массе индивидуальных предметов. Поэтому постлиберальная реальность (точнее, виртуальность, все более вытесняющая собой реальность) ведет прямиком к полному упразднению политики». Многие возразят — либералы «врут», когда говорят о «конце идеологий», на самом деле они остаются верны своей идеологии и просто отказывают в праве на существование всем остальным. Но это не совсем так. Когда либерализм из идейной установки становится единственным содержанием наличного социального и технологического бытия, это уже не «идеология», это бытийный факт, это «объективный» порядок вещей, оспаривать который не просто трудно, а нелепо. «Либерализм в эпоху постмодерна переходит из сферы субъекта в сферу объекта. Это в перспективе приведет к полной замене реальности виртуальностью. Четвертая политическая теория мыслится альтернативой постлиберализму, но не как одна идейная установка в отношении другой идейной установки, а как идея, противопоставляемая материи; как возможное, вступающее в конфликт с действительным, как еще не существующее, предпринимающее атаку на уже существующее. При этом четвертая политическая теория не может быть продолжением ни второй, ни третьей. Конец фашизма, как и конец коммунизма, были не просто случайными недоразумениями, но выражением вполне ясной логики истории. Они бросили вызов духу модерна (фашизм почти открыто, коммунизм завуалировано) и проиграли. Значит, борьба с постмодернистской метаморфозой либерализма в форме постмодерна и глобализма должна быть качественно иной, основываться на новых принципах и предлагать новые стратегии».
Отправной точкой этой идеологии является отрицание самой сущности постмодерна. Однако «эта сущность (равно как и обнаружение неочевидной ранее подоплеки самого модерна, который настолько полно реализовал свое содержание, что исчерпал внутренние возможности и перешел к режиму ироничного рециклирования прежних этапов) есть нечто совершенно новое, неизвестное ранее и лишь предугаданное интуитивно и фрагментарно на прежних этапах идеологической истории и идеологической борьбы. Четвертая политическая теория — это проект «крестового похода» против постмодерна, постиндустриального общества, реализовавшегося на практике либерального замысла, глобализма и его логистических и технологических основ. Если третья политическая теория критиковала капитализм справа, а вторая слева, то на новом этапе этой прежней политической топографии более не существует — по отношению к постлиберализму невозможно определить, где право, где лево. Есть только две позиции — согласие (центр), несогласие (периферия). Четвертая политическая теория — это концентрация в общем проекте и общем порыве всего того, что оказалось отброшенным, повергнутым, уничиженным в ходе строительства общества зрелищ (постмодерна). «Камень, который отбросили строители, тот самый сделался главою угла» (Евангелие от Марка, 12:10). Четвертая политическая теория имеет дело с новым перерождением старого врага. Она оспаривает либерализм, как и вторая и третья политические теории прошлого, но оспаривает его в новом состоянии. Принципиальная новизна этого состояния заключается в том, что только либерализм из всех трех великих политических идеологий отстоял право на наследие духа модерна и получил право формировать «конец истории» на основе своих предпосылок. Конец истории мог бы теоретически быть и иным: «планетарный Рейх» (в случае победы нацистов), «мировой коммунизм» (если бы оказались правы коммунисты). Но «конец истории» оказался именно либеральным (о чем одним из первых догадался философ А. Кожев, а затем его идеи воспроизвел Ф. Фукуяма). Но раз так, то любые апелляции к модерну и его предпосылкам, к чему в той или иной степени апеллировали представители второй (в большей мере) и третьей политических теорий, утрачивают свою релевантность. Битву за модерн они проиграли (ее выиграли либералы). Поэтому тема модерна (как, впрочем, и модернизации) может быть снята с повестки дня. Начинается битва за постмодерн. И вот тут у четвертой политической теории открываются новые перспективы. Тот постмодерн, который сегодня реализуется на практике (постлиберальный постмодерн), сам аннулирует строгую логику модерна — после того как цель достигнута, этапы приближения к ней теряют свое значение. Давление идеологического корпуса становится менее жестким. В ткани постмодернистской реальности возникают новые дыры».
В свое время третья и вторая политические теории пытались «оседлать модерн» в своей борьбе с либерализмом (первой политической теорией), «сегодня есть шанс проделать нечто аналогичное с постмодерном, используя именно эти «новые дыры». Против прямолинейных идеологических альтернатив либерализм выработал безупречно действующие средства, на чем и основана его победа. Но именно эта победа и несет в себе наибольший риск для либерализма. Надо только высчитать эти новые точки опасности для мировой глобальной системы, расшифровать коды доступа, чтобы взломать систему. По меньшей мере, попытаться. События 9/11 в Нью-Йорке демонстрируют, что это возможно и технологически. Сетевое общество может кое-что дать и его убежденным противникам». В любом случае необходимо в первую очередь понять постмодерн и новую ситуацию не менее глубоко, чем Маркс понял структуру промышленного капитализма. «В постмодерне, в ликвидации программы Просвещения и наступлении омерзительного общества симулякров четвертая политическая теория должна черпать свое «черное вдохновение», воспринимая это как стимул в борьбе, а не как фатальную данность. Из этого можно сделать некоторые практические выводы относительно структуры четвертой политической теории. Если вторая и третья политические теории неприемлемы в качестве отправных точек для противостояния либерализму, особенно в том, как они сами себя понимали, к чему призывали и как действовали, ничто не мешает переосмыслить сам факт их проигрыша как нечто позитивное. Раз логика истории Нового времени привела к постмодерну, то этот постмодерн и составлял тайную сущность Нового времени, открывшуюся лишь в его конце. Вызов постмодерна чрезвычайно серьезен — он коренится в логике забвения бытия, в отступлении человечества от своих бытийных (онтологических) и духовных (теологических) истоков. Вторая и третья политические теории осознавали себя как претендентов на выражение духа модерна. И эти претензии с треском провалились. Все связанное с этими неоправдавшимися намерениями для созидателей четвертой политической теории в прежних идеологиях наименее интересно. Но сам факт, что они проиграли, стоит отнести скорее к их достоинству, чем к недостатку. Раз они проиграли, то доказали тем самым, что не принадлежат к духу модерна, который, в свою очередь, привел к постлиберальной матрице. И именно в этом их плюсы. Более того, это означает, что представители второй и третьей политических теорий — сознательно или бессознательно — стояли на стороне Традиции, хотя и не делали из этого необходимых выводов или не признавали вовсе».
Вторую и третью теории необходимо переосмыслить, выделив в них то, что подлежит отбросить, а что имеет в себе ценность. Как законченные идеологии, настаивающие на своем буквально, они полностью непригодны — ни теоретически, ни практически, но некоторые маргинальные элементы, как правило, не реализовавшиеся и оставшиеся на периферии или в тени, могут оказаться неожиданно чрезвычайно ценными и насыщенными смыслом и интуициями. Но в любом случае вторую и третью политические теории необходимо переосмыслить в новом ключе, с новых позиций и только после отказа в доверии тем идеологическим конструкциям, на которых держалась их «ортодоксия». «Их ортодоксия — это самое неинтересное и бесполезное в них. Куда более продуктивно было бы их перекрестное прочтение — «Маркс через позитивный взгляд справа» или «Эвола через позитивный взгляд слева». Но такого увлекательного «национал-большевистского» начинания (в духе Н. Устрялова или Э. Никиша) самого по себе недостаточно, так как механическое сложение второй и третьей политических теорий само по себе нас никуда не приведет. Лишь ретроспективно мы сможем очертить ту общую для них область, которая была жестко противоположна либерализму. Это ценное методологически мероприятие полезно как разминка перед полноценной выработкой четвертой политической теории. По-настоящему важное и решающее прочтение второй и третьей политических теорий возможно только на основании уже сложившейся, четвертой политической теории, где главным — хотя и радикально отрицаемым как ценность! — объектом являются постмодерн и его условия: глобальный мир, рыночное общество, универсализм прав человека, «реальная доминация капитала».
«Традиция (религия, иерархия, семья) и ее ценности были низвергнуты на заре модерна. Собственно, все три политические теории мыслились как искусственные идеологические конструкции людей, осмысляющих (по-разному) «смерть Бога» (Ф. Ницше), «расколдовывание мира» (М. Вебер), «конец сакрального». В этом состоял нерв Нового времени — на место Бога приходил человек; на место религии — философия и наука; на место Откровения — рациональные, волевые и технологические конструкции. Но если в постмодерне модерн исчерпывается, то заканчивается и период прямого «богоборчества». Людям постмодерна религия не враждебна, но безразлична. Более того, определенные аспекты религии — как правило, относящиеся к регионам ада («бесовская текстура» философов-постмодернистов) — довольно притягательны. В любом случае эпоха гонения на Традицию окончена, хотя, следуя за самой логикой постлиберализма, это приведет, скорее всего, к созданию новой мировой псевдорелигии, основанной на обрывках разрозненных синкретических культов, безудержном хаотическом экуменизме и толерантности. И хотя такой поворот событий в чем-то еще страшнее прямого и незамысловатого атеизма и догматического материализма, ослабление гонений на Веру может стать шансом, если носители четвертой политической теории будут последовательны и бескомпромиссны в защите идеалов и ценностей Традиции. То, что было поставлено вне закона эпохой модерна, сегодня смело можно утверждать в качестве политической программы. И это уже не выглядит столь нелепо и провально, как в эпоху модерна. Хотя бы потому, что вообще все в постмодерне выглядит нелепо и провально, включая наиболее «гламурные» ее стороны: герои постмодерна не случайно «фрики» и «уродцы», «трансвеститы» и «вырожденцы» — это закон стиля. На фоне мировых клоунов никто и ничто не будет выглядеть «слишком архаичным» — даже люди Традиции, игнорирующие императивы Нового времени. Справедливость этого утверждения доказывают не только серьезные успехи исламского фундаментализма, но и возрождение влияния крайне архаичных протестантских сект (диспенсационалисты, мормоны и т.д.) на политику США (Буш начал войну в Ираке, потому что, по его словам, «Бог сказал мне, ударь по Ираку!» — вполне в духе его протестантских учителей-методистов)».
Четвертая политическая теория может спокойно обращаться к тому, что предшествовало современности, и черпать оттуда свое вдохновение. Признание «смерти Бога» перестает быть «обязательным императивом» для тех, кто хочет оставаться на волне актуальности. Так возвращается теология, и становится важнейшим элементом четвертой политической теории. А когда она возвращается, «постмодерн (глобализация, постлиберализм, постиндустриальное общество) легко распознается как «царство антихриста» (или его аналогов в других религиях — «даджал» у мусульман, «эрев рав» у иудеев, «кали-юга» у индусов и т.д.). И теперь это не просто мобилизующая массы метафора, это религиозный факт, факт Апокалипсиса». Для четвертой политической теории атеизм Нового времени перестает быть чем-то обязательным, так же, как и теология монотеистических религий, которая вытеснила в свое время иные сакральные культуры. Теоретически ничто не ограничивает глубину обращения к древним архаическим ценностям, которые, будучи корректно распознаны и осмыслены, вполне могут занять определенное место в новой идеологической конструкции. «Освобождаясь от необходимости подстраивать теологию под рационализм модерна, носители четвертой политической теории могут вполне пренебречь теми богословскими и догматическими элементами, которые в монотеистических обществах (особенно на поздних этапах) были затронуты рационализмом, что, впрочем, и привело к появлению на развалинах христианской культуры Европы вначале деизма, а потом атеизма и материализма в ходе поэтапного развертывания программы Нового времени. Не только высшие сверхразумные символы Веры могут снова быть взяты на щит, но и те иррациональные моменты культов, обрядов и легенд, которые смущали богословов на прежних этапах. Если мы отбрасываем прогресс как идею, свойственную эпохе модерна (а она, как мы видим, закончилась), то все древнее обретает для нас ценность и убедительность уже потому, что оно древнее. Древнее — значит, хорошее. И чем древнее, тем лучше. Самым древним из творений является рай. К его новому обретению в будущем должны стремиться носители четвертой политической теории».
«И наконец, можно наметить самую глубинную — онтологическую! — основу четвертой политической теории. Тут следует обратиться не к теологиям и мифологиям, но к глубинному философскому опыту мыслителя, который сделал уникальную попытку выстроить фундаментальную онтологию — самое обобщающее, парадоксальное и глубокое учение о бытии. Речь идет о Мартине Хайдеггере. Концепция Хайдеггера вкратце такова. На заре философской мысли люди (греки) ставят вопрос о бытии в центре своего внимания. Но, тематизируя его, они рискуют сбиться в нюансах сложнейшего отношения между бытием и мышлением, между чистым бытием (Seyn) и его выражением в сущем (Seiende), между человеческим бытием (Dasein) и бытием сами по себе (Sein). Этот сбой происходит у Платона, поставившего между человеком и сущим идеи и определившего истину как соответствие (референциальная теория знания). Отсюда рождается отчуждение, что постепенно ведет к появлению «исчисляющего разума», а затем и к развитию техники. Мало-помалу человек теряет чистое бытие из виду и становится на путь нигилизма. Сущность техники (основанной в техническом отношении к миру) выражает этот постоянно накапливаемый нигилизм. В Новое время эта тенденция достигает своей кульминации — техническое развитие (Gestell) окончательно вытесняет бытие и возводит на царство «ничто». Либерализм Хайдеггер ненавидел люто, считая его выражением «вычисляющего начала», которое лежит в основе «западного нигилизма». Постмодерн, до которого Хайдеггер не дожил, и есть во всех смыслах окончательное забвение бытия, «полночь», где ничто (нигилизм) начинает проступать из всех щелей. Но философия Хайдеггера не была безысходно пессимистичной. Он полагал, что само ничто есть обратная сторона самого чистого бытия, которое — таким парадоксальным образом! — напоминает о себе человечеству. И если правильно расшифровать логику развертывания бытия, то мыслящее человечество может спастись, причем молниеносно, в тот самый миг, когда риск будет максимальным. «Там, где есть самый большой риск, там лежит спасение», — цитирует Хайдеггер стихи Гельдерлина».
Для четвертой политической теории философия Хайдеггера может оказаться главной осью, на которую будет нанизано все остальное — от переосмысления второй и третьей политических теорий до возвращения теологии и мифологии. Таким образом, «в центре четвертой политической теории, как ее магнетический центр, располагается вектор приближения к Ereignis («событию»), в котором воплотится триумфальный возврат бытия именно в тот момент, когда человечество окончательно и бесповоротно забудет о нем — да так, что испарятся последние следы». Сегодня многие интуитивно догадываются, что в «дивном новом мире» мирового глобализма, постмодерна и постлиберализма России нет места. Мало того, что мировое государство и мировое правительство постепенно отменят все национальные государства вообще. Дело еще и в том, что «вся русская история является диалектическим спором с Западом и западной культурой, борьбой за отстаивание своей (подчас схватываемой лишь интуитивно), русской истины, своей мессианской идеи, своей версии «конца истории» — как бы это ни выражалось через московское православие, светскую империю Петра или мировую коммунистическую революцию. Лучшие русские умы ясно видели, что Запад движется к бездне, и сегодня, глядя на то, куда привела мир неолиберальная экономика и культура постмодерна, мы вполне можем убедиться, что эта интуиция, толкавшая поколения русских людей на поиск альтернативы, была совершенно обоснованной. Сегодняшний мировой экономический кризис — это только начало. Самое страшное впереди. Инерция постлиберальных процессов такова, что изменение курса невозможно — «раскрепощенная техника» (О. Шпенглер) будет искать для спасения Запада все более эффективных, но чисто технических, технологических средств. Это — новый этап наступления Gestell, распространение на все пространство планеты нигилистического пятна мирового рынка. Идя от кризиса к кризису, глобалистская экономика и структуры постиндустриального общества делают ночь человечества все более и более черной, такой черной, что мы постепенно забываем, что это ночь. Что такое свет? — спрашивают себя люди, никогда его не видевшие. Ясно, что России надо идти иным путем».
Тут-то и возникает вопрос. Уклониться от логики постмодерна в одной «отдельно взятой стране» так просто не удастся. Советская модель рухнула (это и был крах второй политической теории). После этого идеологическая ситуация изменилась необратимо, как и стратегический баланс сил. Чтобы Россия смогла спастись сама и спасти других, недостаточно придумать какое-то техническое средство или обманный ход. Мировая история имеет свою логику. И «конец идеологий» не случайный сбой, а начало нового этапа. По всей видимости, последнего. В такой ситуации будущее России напрямую зависит от наших усилий по выработке четвертой политической теории. «Локально перебирая варианты, которые предоставляет нам глобализация в режиме лишь поверхностной коррекции статус-кво, мы далеко не уйдем, только протянем время. Вызов постмодерна чрезвычайно серьезен — он коренится в логике забвения бытия, в отступлении человечества от своих бытийных (онтологических) и духовных (теологических) истоков. Ответить на него «шапкозакидательскими» инновациями или пиаровскими суррогатами невозможно. Следовательно, чтобы решить насущные проблемы — глобального экономического кризиса, противодействия однополярному миру, сохранения и укрепления суверенитета и т. д., — необходимо обратиться к философским основаниям истории, сделать метафизическое усилие. Заранее можно утверждать лишь одно — четвертая политическая теория, основанная на отвержении нынешнего статус-кво в его практическом и теоретическом измерении, в русском издании будет ориентирована на «русский Ereignis». На то «событие» — единственное и неповторимое, — которым жили и которого ждали многие поколения русских людей, от истоков нашего народа до нынешнего наступления последних времен». Не знаю как Вы, уважаемый читатель, а автор целиком и полностью поддерживает приведенные выше мысли Дугина.
Следует особо отметить, что четвертая политическая теория уже давно была представлена человечеству первым анархистом нашего мира Прудоном (в виде анархического общества, построенного в рамках отдельного государства). Впрочем, его идеи оказались преждевременными и к настоящему времени забыты человечеством. А между тем, анархическая модель Прудона сочетает в себе лучшие идеи всех трех политических теорий: от второй — «Равенство», от третьей — «Братство», от первой — «Свобода» (именно в такой последовательности, а не свобода, равенство, братство). Краеугольным же камнем этой теории является истинное народовластие. Выше автор достаточно подробно останавливался на ней, а сейчас он хочет показать своим читателям, что теория Прудона абсолютно четко соответствует искомой четвертой политической теории, ведь она удовлетворяет всем вышеперечисленным критериям (сравните сами). Очевидно, что без претворения в жизнь этой теории будущее человечества вряд ли можно будет назвать «светлым». Для того чтобы будущее человечества стало светлым надо сначала победить либерализм, и без войны это никак не сделать. Впрочем, война эта уже идет, и начал ее Запад. Западная либеральная экономическая модель сегодня уже не может существовать без войны, однако и победить в этой войне либерализму не под силу. Возможны только два исхода, либо победа Русского мира, либо гибель всего человечества. Автор — оптимист по натуре, и потому надеется на лучшее. Впрочем, он понимает и то, что «на Бога надейся, но и сам не плошай». Сегодня подавляющее большинство Русского мира составляют патриоты, а не либералы (как это было в девяностые годы прошлого века). С другой стороны, большинство властной элиты России являются либералами, и в этом кроется «хитрая западня», построенная Западом на развалинах СССР. Главное сегодня — не попасть в эту западню. Если Путин начнет потихонечку вытеснять либералов из власти (что он сегодня и делает), Россия минует эту западню и наверняка победит Запад. В противном случае возможны марципаны, не забывайте об этом!
Как написал когда-то Киплинг: «Только когда все умрут — тогда окончится большая игра». Вся история человечества, с древнейших времен по наши дни есть история противостояния. Оно началось с противостояния между родными братьями Каином и Авелем, и оно исчезнет только с исчезновением людей. Во все времена в мире существовали сильные державы, которые соперничали между собой. А всем остальным, приходилось выбирать, на чьей стороне принимать участие в противостоянии. И горе было тем, кто медлил, или ошибался с выбором! Сегодня прямо на наших глазах происходит возрождение России и всего Русского мира на обломках Советской империи. Вместе с Российским миром возрождается новая Китайская империя и новый Исламский мир. Ну а Запад во главе с США угасает. Угасает и его идеология — либерализм. В двадцать первом веке на самом верху окажется тот игрок, кто первым (и правильно) выберет свою четвертую политическую теорию. Больше всего шансов сделать это сегодня у России (при непременном условии ее дружественного союза с Китаем). Есть такие шансы и у Исламского мира, однако признать его идеологию правильной вряд ли возможно для современного человечества. Более того, возрождение Исламского мира происходит сегодня не без участия Запада и в противовес новому Русскому миру и новой Китайской империи. Так что даже его победа в сегодняшней геополитической игре будет крайне непродолжительной, так как современное человечество вряд ли поддержит подобный виток в своей истории. Ну а Запад приговорен к поражению, либо в войне с Исламским миром, либо в войне с Китаем, начинать «горячую войну» с Россией он вряд ли посмеет. В любом случае, на самом верху политической пирамиды двадцать первого века оказывается Русский мир в содружестве с Китаем, Индией, ЮАР и умеренными Исламскими государствами. Радикальный ислам изначально нежизнеспособен, и потому обречен на гибель и забвение. Вот такой расклад получился у автора. Есть, правда, еще один вариант: если Запад все-таки рискнет объявить России «горячую войну», то все современное человечество «накроется медным тазом», а история нового вида Homo Sapiens начнется с самого начала, с первобытно — общинного строя.